Неточные совпадения
Она не сразу ответила. Когда смысл вопроса коснулся наконец ее духовного слуха, Ассоль встрепенулась, как
ветка, тронутая рукой, и засмеялась долгим, ровным смехом тихого торжества. Ей надо
было сказать что-нибудь, но, как всегда, не требовалось придумывать — что именно; она сказала...
Меж тем уж золотит плоды лучистый Царь,
Вот в самом том саду, где также
спеть всё стало,
Наливное, сквозное, как янтарь,
При солнце яблоко на
ветке дозревало.
«Что, кумушка, ты так грустна?»
Ей с
ветки ласково Голубка ворковала:
«Или о том, что миновала
У нас весна
И с ней любовь, спустилось солнце ниже,
И что к зиме мы стали ближе?» —
«Как, бедной, мне не горевать?»
Кукушка говорит: «
Будь ты сама судьёю:
Любила счастливо я нынешней весною,
И, наконец, я стала мать...
Самгин поднял с земли
ветку и пошел лукаво изогнутой между деревьев дорогой из тени в свет и снова в тень. Шел и думал, что можно
было не учиться в гимназии и университете четырнадцать лет для того, чтоб ездить по избитым дорогам на скверных лошадях в неудобной бричке, с полудикими людями на козлах. В голове, как медные пятаки в кармане пальто, болтались, позванивали в такт шагам слова...
Однажды, придя к учителю, он
был остановлен вдовой домохозяина, — повар умер от воспаления легких. Сидя на крыльце, женщина
веткой акации отгоняла мух от круглого, масляно блестевшего лица своего. Ей
было уже лет под сорок; грузная, с бюстом кормилицы, она встала пред Климом, прикрыв дверь широкой спиной своей, и, улыбаясь глазами овцы, сказала...
Ручной чижик, серенький с желтым, летал по комнате, точно душа дома; садился на цветы, щипал листья, качаясь на тоненькой
ветке, трепеща крыльями; испуганный осою, которая, сердито жужжа, билась о стекло, влетал в клетку и
пил воду, высоко задирая смешной носишко.
Блаженно улыбаясь, к лавровому дереву подошел маленький, тощий офицер и начал отламывать
ветку лавра. Весь он
был новенький, на нем блестели ремни, пряжки. Сияли большие глаза. Смуглое, остроносое лицо с маленькой черной бородкой ‹заставило Самгина подумать...
— Я телеграфировала в армию Лидии, но она, должно
быть, не получила телеграмму. Как торопятся, — сказала она, показав лорнетом на улицу, где дворники сметали
ветки можжевельника и
елей в зеленые кучи. — Торопятся забыть, что
был Тимофей Варавка, — вздохнула она. — Но это хороший обычай посыпать улицы можжевельником, — уничтожает пыль. Это надо бы делать и во время крестных ходов.
Пропев панихиду, пошли дальше, быстрее. Идти
было неудобно.
Ветки можжевельника цеплялись за подол платья матери, она дергала ногами, отбрасывая их, и дважды больно ушибла ногу Клима. На кладбище соборный протоиерей Нифонт Славороссов, большой, с седыми космами до плеч и львиным лицом, картинно указывая одной рукой на холодный цинковый гроб, а другую взвесив над ним, говорил потрясающим голосом...
Он
был сильно пьян, покачивался, руки его действовали неверно,
ветка не отрывалась, — тогда он стал вытаскивать саблю из ножен. Самгин встал со стула, сообразив, что, если воин начнет
пилить или рубить лавр… Самгин поспешно шагнул прочь, остановился у окна.
В саду шумел ветер, листья шаркали по стеклам, о ставни дробно стучали
ветки, и
был слышен еще какой-то непонятный, вздыхающий звук, как будто маленькая собака подвывала сквозь сон. Этот звук, вливаясь в шепот Лидии, придавал ее словам тон горестный.
Обломов избегал весь парк, заглядывал в куртины, в беседки — нет Ольги. Он пошел по той аллее, где
было объяснение, и застал ее там, на скамье, недалеко от того места, где она сорвала и бросила
ветку.
«Да, да; но ведь этим надо
было начать! — думал он опять в страхе. — Троекратное „люблю“,
ветка сирени, признание — все это должно
быть залогом счастья всей жизни и не повторяться у чистой женщины. Что ж я? Кто я?» — стучало, как молотком, ему в голову.
Он
было улыбнулся, вспомнив прежний свой поэтический идеал свадьбы, длинное покрывало, померанцевую
ветку, шепот толпы…
В своей глубокой тоске немного утешаюсь тем, что этот коротенький эпизод нашей жизни мне оставит навсегда такое чистое, благоуханное воспоминание, что одного его довольно
будет, чтоб не погрузиться в прежний сон души, а вам, не принеся вреда, послужит руководством в будущей, нормальной любви. Прощайте, ангел, улетайте скорее, как испуганная птичка улетает с
ветки, где села ошибкой, так же легко, бодро и весело, как она, с той
ветки, на которую сели невзначай!»
Верочка
была с черными, вострыми глазами, смугленькая девочка, и уж начинала немного важничать, стыдиться шалостей: она скакнет два-три шага по-детски и вдруг остановится и стыдливо поглядит вокруг себя, и пойдет плавно, потом побежит, и тайком, быстро, как птичка клюнет, сорвет
ветку смородины, проворно спрячет в рот и сделает губы смирно.
И сам Яков только служил за столом, лениво обмахивал
веткой мух, лениво и задумчиво менял тарелки и не охотник
был говорить. Когда и барыня спросит его, так он еле ответит, как будто ему
было бог знает как тяжело жить на свете, будто гнет какой-нибудь лежал на душе, хотя ничего этого у него не
было. Барыня назначила его дворецким за то только, что он смирен,
пьет умеренно, то
есть мертвецки не напивается, и не курит; притом он усерден к церкви.
Я не знаю, с чем сравнить у нас бамбук, относительно пользы, какую он приносит там, где родится. Каких услуг не оказывает он человеку! чего не делают из него или им! Разве береза наша может, и то куда не вполне, стать с ним рядом. Нельзя перечесть, как и где употребляют его. Из него строят заборы, плетни, стены домов, лодки, делают множество посуды, разные мелочи, зонтики, вееры, трости и проч.; им бьют по пяткам; наконец его
едят в варенье, вроде инбирного, которое делают из молодых
веток.
У самого у него в руках
была какая-то коробочка, кругом все узелки, пачки, в углу торчали
ветки и листья.
Нехлюдову вспомнилось всё это и больше всего счастливое чувство сознания своего здоровья, силы и беззаботности. Легкие, напруживая полушубок, дышат морозным воздухом, на лицо сыплется с задетых дугой
веток снег, телу тепло, лицу свежо, и на душе ни забот, ни упреков, ни страхов, ни желаний. Как
было хорошо! А теперь? Боже мой, как всё это
было мучительно и трудно!..
По большей части это
были дети гонимых раскольников, задыхавшихся по тюрьмам и острогам; Гуляеву привозили их со всех сторон, где только гнездился раскол: с
Ветки, из Керженских лесов, с Иргиза, из Стародубья, Чернораменских скитов и т. д.
Здесь в изобилии росли кедр и тополь, там и сям виднелись буро-серые
ветки кустарникового клена с сухими розоватыми плодами, а рядом с ним — амурская сирень, которую теперь можно
было узнать только по пучкам засохших плодов на вершинах голых ветвей с темно-серой корой.
Дерсу всегда жалел Альпу и каждый раз, прежде чем разуться, делал ей из еловых ветвей и сухой травы подстилку. Если поблизости не
было ни того, ни другого, он уступал ей свою куртку, и Альпа понимала это. На привалах она разыскивала Дерсу, прыгала около него, трогала его лапами и всячески старалась обратить на себя внимание. И как только Дерсу брался за топор, она успокаивалась и уже терпеливо дожидалась его возвращения с охапкой еловых
веток.
Тоскливо завывал ветер в трубе и шелестел сухой травой на крыше. Снаружи что-то царапало по стене, должно
быть, качалась сухая
ветка растущего поблизости куста или дерева. Убаюкиваемый этими звуками, я сладко заснул.
Он поднял ружье и стал целиться, но в это время тигр перестал реветь и шагом пошел на увал в кусты. Надо
было воздержаться от выстрела, но Дерсу не сделал этого. В тот момент, когда тигр
был уже на вершине увала, Дерсу спустил курок. Тигр бросился в заросли. После этого Дерсу продолжал свой путь. Дня через четыре ему случилось возвращаться той же дорогой. Проходя около увала, он увидел на дереве трех ворон, из которых одна чистила нос о
ветку.
Тут же
было несколько овсянок: маленькие рыженькие птички
были сильно встревожены криками сорокопута и карканьем ворон и поминутно то садились на
ветки деревьев, то опускались на землю.
Ночь
была тихая, славная, самая удобная для езды. Ветер то прошелестит в кустах, закачает
ветки, то совсем замрет; на небе кое-где виднелись неподвижные серебристые облачка; месяц стоял высоко и ясно озарял окрестность. Я растянулся на сене и уже вздремнул
было… да вспомнил о «неладном месте» и встрепенулся.
Листва на березах
была еще почти вся зелена, хотя заметно побледнела; лишь кое-где стояла одна, молоденькая, вся красная или вся золотая, и надобно
было видеть, как она ярко вспыхивала на солнце, когда его лучи внезапно пробивались, скользя и пестрея, сквозь частую сетку тонких
веток, только что смытых сверкающим дождем.
Оба китайца занялись работой. Они убирали сухие
ветки, упавшие с деревьев, пересадили 2 каких-то куста и полили их водой. Заметив, что воды идет в питомник мало, они пустили ее побольше. Потом они стали полоть сорные травы, но удаляли не все, а только некоторые из них, и особенно
были недовольны, когда поблизости находили элеутерококк.
В стороне звонко куковала кукушка. Осторожная и пугливая, она не сидела на месте, то и дело шныряла с
ветки на
ветку и в такт кивала головой, подымая хвост кверху. Не замечая опасности, кукушка бесшумно пролетела совсем близко от меня, села на дерево и начала
было опять куковать, но вдруг испугалась, оборвала на половине свое кукование и торопливо полетела обратно.
От жара, подымавшегося вместе с дымом кверху, качались
ветки старой
ели, у подножия которой мы расположились, и то закрывали, то открывали темное небо, усеянное звездами.
Быть в лесу, наполненном дикими зверями, без огня, во время ненастья — жутко. Сознанье своей беспомощности заставило меня идти осторожно и прислушиваться к каждому звуку. Нервы
были напряжены до крайности. Шелест упавшей
ветки, шорох пробегающей мыши казались преувеличенными, заставляли круто поворачивать в их сторону.
Любовь Грановского к ней
была тихая, кроткая дружба, больше глубокая и нежная, чем страстная. Что-то спокойное, трогательно тихое царило в их молодом доме. Душе
было хорошо видеть иной раз возле Грановского, поглощенного своими занятиями, его высокую, гнущуюся, как
ветка, молчаливую, влюбленную и счастливую подругу. Я и тут, глядя на них, думал о тех ясных и целомудренных семьях первых протестантов, которые безбоязненно
пели гонимые псалмы, готовые рука в руку спокойно и твердо идти перед инквизитора.
Кучер хозяйской коляски, казавшийся очень важным в серой ливрее, въезжая в ворота, всякий раз должен
был низко наклонять голову, чтобы
ветки не сорвали его высокую шляпу с позументной лентой и бантом…
Мой приятель не тратил много времени на учение, зато все закоулки города знал в совершенстве. Он повел меня по совершенно новым для меня местам и привел в какой-то длинный, узкий переулок на окраине. Переулок этот прихотливо тянулся несколькими поворотами, и его обрамляли старые заборы. Но заборы
были ниже тех, какие я видел во сне, и из-за них свешивались густые
ветки уже распустившихся садов.
Улица
была в тени, но за огородами, между двумя черными крышами, поднималась луна, и на ней резко обрисовывались черные
ветки дерева, уже обнаженного от листьев.
При нем неловко
было сломать сучок ветлы, сорвать цветущую
ветку бузины или срезать прут ивняка на берегу Оки — он всегда удивлялся, вздернув плечи и разводя руками...
Очень хотелось ударить его ногой, но
было больно пошевелиться. Он казался еще более рыжим, чем
был раньше; голова его беспокойно качалась; яркие глаза искали чего-то на стене. Вынув из кармана пряничного козла, два сахарных рожка, яблоко и
ветку синего изюма, он положил всё это на подушку, к носу моему.
Я никогда не мог равнодушно видеть не только вырубленной рощи, но даже падения одного большого подрубленного дерева; в этом падении
есть что-то невыразимо грустное: сначала звонкие удары топора производят только легкое сотрясение в древесном стволе; оно становится сильнее с каждым ударом и переходит в общее содрогание каждой
ветки и каждого листа; по мере того как топор прохватывает до сердцевины, звуки становятся глуше, больнее… еще удар, последний: дерево осядет, надломится, затрещит, зашумит вершиною, на несколько мгновений как будто задумается, куда упасть, и, наконец, начнет склоняться на одну сторону, сначала медленно, тихо, и потом, с возрастающей быстротою и шумом, подобным шуму сильного ветра, рухнет на землю!..
В течение нескольких дней он бродил с насупленными бровями по полям и болотам, подходил к каждому кустику ивы, перебирал ее
ветки, срезал некоторые из них, но, по-видимому, все не находил того, что ему
было нужно.
В саду
было совершенно тихо. Смерзшаяся земля, покрытая пушистым мягким слоем, совершенно смолкла, не отдавая звуков: зато воздух стал как-то особенно чуток, отчетливо и полно перенося на далекие расстояния и крик вороны, и удар топора, и легкий треск обломавшейся
ветки… По временам слышался странный звон, точно от стекла, переходивший на самые высокие ноты и замиравший как будто в огромном удалении. Это мальчишки кидали камни на деревенском пруду, покрывшемся к утру тонкой пленкой первого льда.
Я весь отдался влиянию окружающей меня обстановки и шел по лесу наугад. Один раз я чуть
было не наступил на ядовитую змею. Она проползла около самых моих ног и проворно спряталась под большим пнем. Немного дальше я увидел на осокоре черную ворону. Она чистила нос о
ветку и часто каркала, поглядывая вниз на землю. Испуганная моим приближением, ворона полетела в глубь леса, и следом за ней с земли поднялись еще две вороны.
Стволы сухостоев, лишенные мелких
веток, с болезненными наростами по сторонам
были похожи на людей с вздутыми животами и с поднятыми кверху длинными руками, на людей, застывших в позах выражения сильного физического страдания, как на картинах Густава Доре — там, где изображаются мучения грешников в аду.
Затем орлан сорвался с
ветки и стремительно полетел по наклонной плоскости, забирая влево и стараясь как можно скорее выравняться с противником. Другая птица, что
была выше него, начала трепетать крыльями, чтобы задержаться на одном месте, но потом вдруг стремительно кинулась на своего врага, промахнулась и так снизила, что едва не задела меня своим крылом.
Таисья без слова пошла за Основой, который не подал и вида, что узнал Нюрочку еще на плоту. Он привел их к одному из огней у опушки леса, где на живую руку
был сделан балаган из березовых
веток, еловой коры и хвои. Около огня сидели две девушки-подростки, дочери Основы, обе крупные, обе кровь с молоком.
Когда птички привыкли к лучку, стали смело возле него садиться и клевать зерна, Евсеич привел меня осторожно к кусту, сквозь голые
ветки которого
было видно все, что делается на точке.
Форейтор, ехавший кучером на телеге, нарочно оставленный обмахивать коней, для чего ему
была срезана длинная зеленая
ветка, спал преспокойно под тенью дерева.
Как оно называется?» Отец удовлетворял моему любопытству; дорога
была песчана, мы ехали шагом, люди шли пешком; они срывали мне листья и
ветки с разных дерев и подавали в карету, и я с большим удовольствием рассматривал и замечал их особенности.
С той стороны в самом деле доносилось пение мужских и женских голосов; а перед глазами между тем
были: орешник, ветляк, липы, березы и сосны; под ногами — высокая, густая трава. Утро
было светлое, ясное, как и вчерашний вечер. Картина эта просто показалась Вихрову поэтическою. Пройдя небольшим леском (пение в это время становилось все слышнее и слышнее), они увидели, наконец, сквозь
ветки деревьев каменную часовню.
Возле меня, по запыленной крапиве, лениво перепархивали белые бабочки; бойкий воробей садился недалеко на полусломанном красном кирпиче и раздражительно чирикал, беспрестанно поворачиваясь всем телом и распустив хвостик; все еще недоверчивые вороны изредка каркали, сидя высоко, высоко на обнаженной макушке березы; солнце и ветер тихо играли в ее жидких
ветках; звон колоколов Донского монастыря прилетал по временам, спокойный и унылый — а я сидел, глядел, слушал — и наполнялся весь каким-то безымянным ощущением, в котором
было все: и грусть, и радость, и предчувствие будущего, и желание, и страх жизни.